Я решила поступать в Литературный институт после того, как два года ничего не писала. Я работала репортером на радио, и по вечерам уши мои гудели от наушников, а в голове носились мысли, которые я не умела остановить.

“Не пишешь — значит можешь не писать”, — гнусавил мой внутренний критик.

С виноватым взглядом я втайне от него собрала свои старые тексты. Они казались мне ужасными. Я еще не умела их редактировать, а новые написать не получалось. Тогда я примотала руки внутреннего критика к стулу и заткнула ему рот кляпом. За пять минут, пока он распутывался, я нажала кнопку “Отправить”. Дальше от меня ничего не зависело: тексты полетели на конкурс в Литературный институт.

Каждый вечер я открывала огромный список литературы для поступающих и читала произведения по порядку: Абрамов, Адамович, Андреев, Астафьев, Ахмадулина…

Но сюжеты выветривались из моей головы после того, как я переходила к следующему автору.

“У тебя нет сюжетной памяти”, — тыкал мне внутренний критик.

Однако я чувствовала, что где-то у меня она есть, просто гусеница пока не превратилась в бабочку.

Поэтому я решила делать конспекты. Я купила огромную голубую тетрадь с парусником. “Смелым покровительствует удача” — было написано на ней.

“Дерзко! — хихикал мой критик. — Одно из двух: либо ты бросишь все это на половине, либо подготовишься через 5 лет. А ведь еще ЕГЭ”.

Да, ЕГЭ. Я жила в Беларуси и не знала, что это такое. Друзья переслали мне одну книжечку для подготовки к нему: 10 вариантов тестов с ответами. Я наспех ужинала и садилась решать их и разбирать ошибки.

Тесты шли хорошо.

“Ты не творческий человек. У тебя тесты лучше, чем тексты”, — рифмовал голосок внутри.

Поэтому меня не радовали успехи в ЕГЭ. Мне и правда казалось, что творческий человек и тесты — две вещи несовместные.

Я заваривала чай, но критик превращал мяту в сон-траву, и мне все время хотелось спать.

Тогда я варила кофе. Кликала по папке “Проза” на компьютере. Создавала новый файл, вглядывалась в него. Писала. Стирала. И закрывала.

Я ничего не могла из себя выдавить.

“Ну какой ты писатель? Просто баловалась буквами в переходном возрасте”.

В ответ у меня не было доказательств, что это не так, кроме одного: я не была счастлива, когда не писала. И желание писать не отпускало меня.

“Ну-ну, снова гусеница, которая станет бабочкой, — прыскал он. — А может, ты все-таки гусеница?”

Ко времени вступительных экзаменов я перечитала гору книжек. Правда, “Война и мир” с “Тихим Доном” лежали нетронутыми. Но я обещала себе, что прочту их в то же лето, если поступлю.

“Кажется, чукча не только не писатель, но даже и не читатель”, — можно уже не ставить ремарки, правда? Вы понимаете, чья это реплика.

Вступительные экзамены шли прекрасно, и моя фамилия болталась вверху списка. Я шла, подпрыгивая, на последний из них — творческое собеседование. За овальным дубовым столом сидели седые профессора, мастера, ректор и проректор. Перед ними лежала моя вступительная работа с внутренними рецензиями, которые не положено слышать абитуриенту.

Критик протянул руку и подтолкнул мой локоть. Дверь поддалась. Я вошла, не дождавшись, когда меня позовут. И услышала:

“Автор пишет об Алтае и Тибете, Крыме и Гималаях, но только не о родной Беларуси. У автора есть свой стиль, однако нет интереса к социальным темам. На фоне других работ, поданных на конкурс в этом году, эта подборка не кажется достойной. Не берем”.

Сердце мое упало прямо в шершавые ладони критика. Он стал перебрасывать его, как горячую картошку, отбивая и говоря:

“Творческое собеседование решает все”, — хлоп!

“На нем набрасывают баллы тем, кто понравился”, — хлоп!

“И отсеивают тех, кто силен только в тестах”, — хлоп!

“Видала Евгения Рейна, друга Бродского?” — хлоп!

“Он даже не глянул на тебя!” — шах и мат.

Я хлопнула турникетом на проходной: “До свидания”.

Потом пошла к пункту телефонной связи и набрала мамин номер. Критик, сворачивая самокрутку, отошел. А я разрыдалась.

У меня было теперь долгожданное экспертное мнение: “Вон из литературы!”

— Какая прекрасная для жизни рецензия, — обрадовался в трубке мамин голос. — У тебя есть талант, но писателем становиться не надо.

…Мне поставили низкую оценку, но в институт все-таки взяли: помогли тесты.

В конце августа с рюкзаком и ощущением самозванки я вышла с Белорусского вокзала и пошла, взбивая пыль, по Тверской.

“Давай, выбрось на ветер пять лет. Почему бы и нет? Позаба-а-авимся”, — смеялся стокилограммовый критикан, ехавший верхом на моем рюкзаке.

Я думаю, вы можете себе представить, что висело над моей головой в следующие пять лет. Мне приходилось не только учиться и преодолевать блокировку, но и вести долгие дискуссии с внутренним критиком и доказывать всему миру, что я не занимаю чьего-то места.

Но прошло пять лет.

К защите диплома мой мастер и три оппонента писали рецензию на мою повесть. Отзывы были хвалебными и заканчивались рекомендацией к публикации книги. Кажется, только мою память жгли глаголы, написанные когда-то на титульном листе моей вступительной подборки.

В дипломной речи я начала говорить об этом эпизоде — и мой мастер сморщил лицо, как от музыкальной фальши. Я заметила это и перешла сразу к делу.

Мне выдали красный диплом, а мастер, налив чаю на кафедре, сказал, что я не имею права останавливаться, потому что то, что я пишу — настоящее.

Мой внутренний критик ошалел от такого заключения и потерял дар речи. На пять минут.

Это был прекрасный чай. Черный, оставляющий разводы на чашке, невыносимо терпкий. Чай тех, кто так увлечен, что не замечает вкуса чая. Я прихлебывала его, стараясь не поморщиться и не затанцевать.

Ко мне часто приходят авторы с этой болью: а вдруг я не должна (или не должен) писать? И у меня есть для них, как и для себя, только один ответ. Если желание писать не покидает вас, то вам нужно писать. Это желание и есть ваши карта и компас. Его могут не видеть те, кто снаружи: писатели с сигаретками, учителя в пиджаках, тревожные родители. Его будет недостаточно для внутреннего критика, потому что это зерно еще сокрыто в земле и не принесло плода. Пока только вы знаете об этом зерне. И если оно там, то ваш долг — полить его.