Анна Константиновна Михальская — профессор риторики, преподаватель, переводчик, прозаик. Она читает лекции так, что они всегда кажутся слишком короткими. А если лекция отменена, потому что профессор уехала охотиться на вальдшнепов, влюбленные студенты читают ее романы — ясные, многогранные и современные даже тогда, когда они выстроены по древнегреческим канонам.
1. Какого рода литературу Вы любите и почему?
Я люблю ту литературу, которая не прикидывается литературой. Ту, что, оставаясь собой, может принимать самые разные формы, как протей. Одна моя аспирантка сейчас пишет диссертацию, посвященную тому, как материале языка отличить подлинную литературу от поддельной. Как оказалось, можно делать это даже с помощью статистических методов анализа текста. Почему я люблю настоящую литературу? Потому что, как сказал Кафка, “I am nothing but Literature and do not want to be anything else’. И всякие ‘else’ я чувствую слишком остро. Как человек — гуманоида.
2. Ваши самые любимых книги. И главное — почему каждая из них?
Повесть Бунина “Суходол” и его “Жизнь Арсеньева” — по родству крови, не семейной, а родовой — степной, дикой; по сходной остроте чувства мира (природы), любви и смерти.
“Другие берега” Набокова — по родству чувства утраты дома и родины. И по близкому мне стилю энтомологического определителя: я ведь по первому образованию (МГУ) — тоже энтомолог. Написала даже об “энтомологическом стиле” Набокова (и своем, потому что оба мы испытали влияние энтомологического описания) статьи, одна из которых — самый полный вариант — напечатана в “Вестнике Литинститута” за прошлый год.
“Тихий Дон” Шолохова — тоже по кровному родству: мой дед по матери — донской казак из станицы Лебедянской, теперь — город Лебедянь. Он был живой Григорий Мелехов — по характеру и внешности. И роман, его строй и смысл, его язык и герои — все это меня глубоко поражает, трогает, притягивает.
3. Самые важные для Вас слова о творчестве, которые всегда с Вами.
Когда мне трудно преодолеть ту грань, который отделяет обыденную жизнь человека от момента, когда он начинает писать и переходит в другой мир, я смотрю на фотографию. Это Ван Клайберн перед началом исполнения конкурсного произведения в последнем туре 1-го конкурса им. Чайковского. Фото старое, из газеты. Я его здесь помещаю.
А еще, когда я думаю о том, в чем смысл моего писания, я вспоминаю, как сказал об этом в романе “Мост короля Людовика Святого” Торнтон Уайлдер: обычно человек видит жизнь как изнанку ковра, со всеми ее переплетениями, узлами, случайными нитями. И только писатель видит ковер как прекрасный узор, сотканный жизнью.
4. История из жизни, связанная с книгами или писательством.
Вся моя жизнь, как я поняла совсем недавно, — не что иное, как спираль историй, прямо определенных книгами: моя бабушка собирала народные сказки, а читать я стала очень рано. И вот индонезийские сказки, герой которых — крохотная антилопа кончиль, постоянно побеждающая хитростью, ловкостью и изворотливостью огромных чудовищ — тигров, змей и крокодилов, а главное — человека, научили меня воспринимать мир точно, как кончиль; якутские сказки научили особым отношениям с вороном (я умею с ними разговаривать) и терпению; Брэм привел на биофак МГУ, бесчисленные английские романы приучили гулять и смотреть вокруг, как гуляли героини Джейн Остин, прислушиваться к людям и внимательно смотреть на них, Диккенс — верить в торжество справедливости… Не было и нет у меня жизни вне книг, потому что даже не читая, я писала — не на бумаге и не на экране, а додумывая, выдумывая, постоянно сочиняя продолжения жизненных коллизий. И судьба вела себя как умелый романист: очень ясные давала намеки к сюжетам.
Теперь об одном случае. Если и случилась одна особая история — так не с книгой, а с буквами (а может, и с книгой). Классе в 4 у нас были лыжные соревнования. И родители написали на белом квадрате, который должен был быть перед выходом из дома прикреплен на грудь поверх куртки, мои буквы: АМ (Анна Михальская). И ушли. А я прицепила квадрат — и взглянула в зеркало. В нем отразилось нечто немыслимое, совсем не похожее на АМ. Я кинулась вырезать из бумаги белые квадраты и писала на них буквы так, чтобы в зеркале они отразились “правильно”: АМ. Добилась своего — и понеслась в школу. И выиграла свое первое место. Но никто не смог мне объяснить, почему же все так смеялись. И в чем, собственно, было дело. И что случилось со мной и с зеркалом.
5. Как бы Вы описали себя и то, что Вы делаете?
Я делаю вот что. Я наблюдаю и переживаю жизнь любви в людях — от ее рождения до перехода в вечность, потому что всякая любовь не имеет конца и остается где-то навеки. У Платона есть восемь разновидностей любви, как объяснял нам мой учитель — Алексей Федорович Лосев. Он о них написал свою первую научную работу еще в 1916 г. Все они — яркое, горячее, страстное чувство. И вот и о каждой из них как главной теме, и о переплетении всех прочих вокруг этой главной я хочу написать роман. Три уже есть: первый — “Порода. The breed” (ЭКСМО, 2008) — о любви “филосторгэ” (“любовь к родному пепелищу, любовь к отеческим гробам”). Второй — “Профессор риторики” (“Фианит”, 2013) — о любви — преданности творчеству и делу, беззаветной творческой отданности. Третий — “Foxy. Год лисицы” (“Фианит”, 2012) — о любви собственно эротической. Как видите, осталось еще пять. И я надеюсь успеть. А если сказать не так глубоко, то все, что я пишу, — о судьбе русской интеллигенции в разные эпохи нашей страшной истории, начиная с предреволюционных лет — и до сего дня. О судьбе обычной, служилой, гордой, непродажной и не артистической интеллигенции. Весь цикл можно сегодня было бы назвать одним словом, как это сделала внучка Римского-Корсакова, Ирина Головкина, давая имя своему большому роману, — “Побежденные”. Но я этого делать не хочу и не буду.
