“Вы когда-нибудь видели на картинах флорентийских мастеров фигуры с длинной, отроду не стриженной бородой, темно-карими, но как бы и пепельными глазами, с лицом цвета жженой охры, в морщинах и складках?
Это мой отец.
Или, может, вы видели картинки из Агады — пасхально-благостные и туповатые лица персонажей? (Прости, папочка!).
Помнишь, как-то я написал с тебя этюд. Твой портрет должен походить на свечку, которая вспыхивает и потухает в одно и то же время. И обдавать сном.
***
Мансарда Аполлинера — безмятежного Зевса.
Стихами, цифрами, текучими слогами он прокладывал путь нам всем.
Бывало, выходил из угловой комнаты с цветущим улыбкой лицом. Нос хищно заострен, глубокие глаза излучают страсть.
Огромный живот он носил как полное собрание сочинений, а ногами жестикулировал, как руками.
У него дома всегда кипели споры.
***
С бабушкой мне всегда было проще. Невысокая, щуплая, она вся состояла из платка, юбки до полу да морщинистого личика.
Ростом чуть больше метра.
А вся душа заполнена преданностью любимым деткам да молитвами.
***
Но вот наконец и долгожданный мастер.
Грош цена моему таланту, если я не смогу описать вам Пэна!
Он мал ростом. Но это его не портит. Тем изящней его фигурка.
Полы пиджака косо сбегают к коленям.
Разлетаются — вправо, влево, вверх и вниз, и вместе с ними порхает часовая цепочка.
Подвижная светлая бородка клинышком выражает приветствие, грусть, похвалу.
Мы подходим — мэтр небрежно здоровается. (Внимания достойны лишь градоправитель да богатые заказчики.)
— Что вам угодно?
— Да вот… уж и не знаю, право… вот он хочет быть художником… Прямо спятил!.. Взгляните, пожалуйста, на его рисунки… Если у него есть талант, еще куда ни шло, может, и стоит ему у вас учиться, а если нет… Может, все-таки пойдем домой, сынок?..
Пэн непроницаем.
(«Ну хоть мигни, мучитель!» — думаю я.)
Бегло просмотрев копии из «Нивы», он цедит:
— Н-ну… некоторая предрасположенность проглядывает…
***
Вот еще один светоч, легкий и звенящий, ты, Блэз, друг мой Сандрар.
Хромовая куртка, разноцветные носки. Лавина солнца, бедности и рифм.
Клубок ярких нитей. Огненный родник искусства.
Круговерть чуть успевающих оформиться картин. Головы, руки и ноги, летающие коровы.
Я так часто это вспоминаю, а ты, Сандрар?
***
Я бы предпочел написать портреты моих сестер и брата красками.
Охотно соблазнился бы гармонией их кожи и волос, так бы и набросился на них, опьяняя холст и зрителей буйством моей тысячелетней палитры!
Но описать их словами! Попробую разве что дать хоть какое-то представление о тетушках. У одной был длинный нос, доброе сердце и дюжина детей, у другой — нос покороче и полдюжины детей, но больше их всех она любила самое себя — а что такого? У третьей нос как на портретах Моралеса и трое детей: заика, глухой и еще неизвестно какой — совсем младенец.
Тетя Марьяся была самой бледной. Ей, такой чахлой, было не место на городской окраине.
Напротив ее дома лавка, там вечно толкутся мужики.
Торгуют селедками из бочек, овсом, пиленым сахаром, мукой, свечами в синих обертках.
Звенит мелочь.
И мужики, и торговцы — дети Божьи; целый день стоит гомон и густой дух.
Тетя лежит на диване. Сложив крест-накрест желтые руки. Ногти — серо-белые. Глаза — желто-белые. Зубы матово поблескивают.
Под черным платьем — худое изможденное тело.
Грудь впалая, живот — тоже.
Ей внятны небесные звуки.
Наверно, она скоро умрет, и ее скрюченное тело с тихой радостью упокоится на местном кладбище.
Сколько раз я мечтал, чтобы она уронила кусочек рогалика с маслом и он очутился у меня во рту.
Стоял в дверях и взором нищего смотрел на слоистую корочку.
Совсем другое дело — тетя Реля.
Ее носик похож на огурчик-корнишон. Ручки прижаты к обтянутой коричневым лифом груди.
Она гогочет, смеется, вертится, егозит.
Из-под верхней юбки торчит нижняя, из-под одной косынки — другая; вспархивает белозубая улыбка, в волосах запутались гребни и шпильки.
Вся будто на сметане и зовет меня попробовать свежего сыра”.
